Город-миф

...Город-миф – и есть он, и нет. Декорации к не осуществившемуся бытию, заселившиеся статистами из других эпох и времен, чужаками, так и не принятыми всхолмлённой землёй.

Позже, много позже, я не только узнала, но и поверила: в древности здесь было пустое место. Ну да, это же очевидно, если выехать за город – ровно, сдержанно-блекло, малопересечённая равнинная местность с нечастыми хуторами. Подбелённые до середины деревья вдоль дорог, и те, впрочем, постепенно вырубаются из-за неиссякающих ДТП. Туман, пьяный руль влево, вправо – стон дерева, крик человека, визг железа – надо, надо вырубать. Деревья же, пленившие когда-то мою детскую душу, насажены вручную прежним народом. Каскад королевских прудов отрыт из тяжёлой, ненадежной земли лопатами.

Мостовые, которые невозможно разбить даже тяжёлой техникой. Подземные коммуникации – по ним во время войны свободно проходили танки, а точного плана этой невидимой части города-айсберга никто не имеет, говорят, до сих пор. Разрушенные, частично восстановленные приспособленные под хознужды форты. Кирпичные, расстрелянные пулями и снарядами стены и по сей день щербаты болью, стоят самим себе памятником войны.

Отец вывез меня, девчонку, будто бы за грибами – подозреваю, что для того, чтоб я увидела ржавые мины рядом с костями. Снаряд, тяжеленный, рядом – лошадиный череп. Вместо боровиков – ржавое небезопасное, всё ещё воюющее железо. Отец был вполне удовлетворён, как мне помнится. Молчал. Я догадалась ему не мешать.

Королевский замок взрывался вновь и вновь российским динамитом, рассекая на куски историческую плоть, обнажая потайные лестницы в могучих стенах. Я этого не помню, хотя мама утверждает, что развалины мне показывались.

Замок Королей посреди вчерашнего Кёнигсберга был проклятием для вновь прибывших – его невозможно было снести, сквозь пыль уже мирных (так подразумевалось) взрывов проступали прежние романские очертания. Снова. Снова. Снова.

Удалось.
Куски кирпичной плоти были вывезены вон, место расчищено, построено массивно-этажное уродство – Дом Профсоюзов. И виден этот серый апофеозный утюг, разумеется, отовсюду. Народный шепоток утверждал, что королевские стены размолотили дробилками в песок, и кровавой щебёнкой засыпали пешеходные дорожки около культурных центров.

Я жила на этой земле подолгу дважды. Или даже трижды, если считать полгода после смерти отца.

Город Королей в глубоком детстве, был для меня Страной Деревьев.

Помню, видимо, в силу когда-то малого роста, только мокрые – они всегда были завораживающе мокрые – россыпи камушково-кирпичных крошек под поющими водосточными трубами. Тогда мир был близок и земле, и моему почти младенческому взгляду. И больше таких сочных мелкоовальных пригорошень не встречалось больше нигде.

Из детства осталось притяжение – тайна тёмно-густо-зелёного шуршащего бытия – чувство, связанное с недоступными кронами деревьев и мхом, плотно сожительствующим со стволами. Мох становился деревом, дерево – мхом, всё вместе – Калининградом.

Первый этаж улицы Менделеева, усаженной клёнами и каштанами, зарастившими кронами всё небо над тротуаром. Соседская девочка (нам обеим года по четыре), хвастается тем, что у неё в руках "настоящие взрослые ножницы", я из окошка пытаюсь доказать, что у нас дома – такие же, и "мне можно" брать их в руки. Девочка не верит, я нахожу железные лезвия с гвоздиком посредине и у неё на глазах демонстрирую своё взрослое право – под корень, налысо обстригаю цветную бахрому на тесьме своего детского пальтишка. И с удовлетворением, с чувством правильно и художественно решённой проблемы, смотрю на разноцветную мелочь под водостоком. Камушки хором подтверждают – кучка цветного на свободе правильнее, чем упорядоченное без смысла. Вернувшаяся домой мама оказалась другого мнения.

Где бы ни жила позже, тщетно искала под деревьями калининградские столь сгущённые тени. Пятипалые осенние россыпи под клёнами, каждый лист растопырен, все вместе шуршат под ногами неслыханным обилием – роскошное, напоенное дождями время года.

Дожди особого качества: проявляющие, выявляющие не только глубокие от влаги цвета, – пространство, множество пространств, включенных одно в другое, сопрягающихся туманом и запахами.
Слоящийся воздух – стихия взлетевшей воды, не имеющей веса.

Черепица. Негаснущий кирпич зданий. Каменные мостовые. Большие ночные кошки, почему-то всегда чёрно-белые – город без них не представим. Неподъёмное величие кафедральных стен. Готические шпили уцелевшей кирхи, ныне филармонии с уникальным органом, и первый вдох ему дал Гарри Гродберг Баховской "Токаттой", и в зале слушали мятежную музыку не только живые, но и прежние те, которых уже не было здесь.

Не-русское, почти мираж, но бесконечно ценное, близкое к пастельным сказкам Андерсена и к братьям Гримм, более материально-зримым.

Второй раз – в возрасте уже девичьем.
Город-порт, город мариманов, легко расстающихся с небогатым, зато разом за полгода выплаченным заработком. Гулящие весёлым эхом ночные улицы – не помню ни одного матерного слова, ни одной угрозы.

Река Прегель по закону русского языкового полногласия превратилась в Преголю. Там, где она впадает в залив – порт, островерхая паутина "гансов" – кранов-тяжелогрузов. Ночью порт мерцает огнями, как Зурбаган Александра Грина.

Окраина города, в котором легко заплутать, ибо улицы не прямы, их куда-то заворачивает невидимое дополняющее пространство. Компактные скоростные трамвайчики – от остановки до следующей короткое расстояние по звонкой дуге, и следующая за новым поворотом. Здесь, на окраине, – канал, по которому суда выводятся к морю юркими тупорылыми ботиками. Это потом в новостях торжественно продемонстрируют, какой величественно-белый, идеально-чистый "Академик Курчатов", как всей массой он разворачивается на курс, уходя по толще залива. А калининградцы знают – видели не раз – как эта махина возвращается из плаванья: обшарпанная и обглоданная солью, жгучие потёки под якорями, изъязвлённый металл бортов. Не корабль – избитое тяжёлой работой уставшее существо, огромное, обессиленное. И заводить в ремонтный док его будут те же два ботика, откренивая влево и вправо по очереди, чтоб в узком канальном проходе не заклинило по пути.

Не янтарь здесь лицо, смола – лишь щедрое приданое моря. Сердцем города всегда оставалась могила Канта, которую пощадила даже война. В нашем семейном архиве – фото четырёхлетней русской девочки, похожей на маленького пажа в сползающих чулочках в рубчик; девочка, присевшая на тяжкую цепь как на качель – это я, позади памятная доска, на ней готическим шрифтом по-немецки – "Иммануил Кант".

Долгие десятилетия стрельчатые окна разрушенного собора за могилой философа оставались доступны для ворон и мальчишек. Бордовая готика на синем небесном и чёрные крылатые стаи, выкрикивающие что-то явно не по-русски. И именно поэзия Гёте через несколько лет заставит мою семью покинуть несвою землю – настоящая немецкая речь, в ночи за спиною, над прусской брусчатой мостовой прозвучавшая от не совсем трезвого студента иняза. И никакие недосчитанные в сине-зелёных дебрях Литовского Вала эльфы не остановят наших сборов – земля напомнила о себе языком своих мёртвых.

А город будет сниться всю жизнь.

Предки соборных ворон видели Канта. Они видели и рыцарей, которых, как объяснил оказавшийся рядом историк-любитель, хоронили в земляных нишах внутри кафедрального здания, вдоль метровых стен, несколько столетий подряд. "Как?" – не поверила я, измерив взглядом периметр, хоть и немаленький, но ведь умиравших рыцарей наверняка было больше, чем могло разместиться под стенами. "Очень просто, – усмехнулся историк, – могилы уходили в землю. Земля впитывала их." – "А... как быстро?" – "Метр за столетие." Я поняла – мои ноги ступают по королевскому песку, а под песком – по спящим рыцарям. И с тех пор старалась не выходить без нужды за границы асфальта, хоть это и мало помогло душевной тревоге.

"Наша маленькая Литва", – пишут на исторических кирпичах литовцы. "Моя бывшая Германия", – плачет на немецком прибывшая турпоездкой старая женщина, обнимая угол дома, где умерла её мать. "Российский анклав", – настаивают политики, озабоченные морскими воротами в Балтику. А реальность такова, что слияния культур не происходит, да и как случиться этому, если живы дома, ещё помнящие своих прежних хозяев, собравших наскоро разрешённые двадцать пять кило скарба и в сутки покинувшие Кёнигсберг? Сейчас в этих домах – иная речь, но во многих семьях сохранилась унаследованная утварь, а раньше, говорят, в оставленных наполненных комнатах были и гобелены, и клавесины. Сто раз переклеенные заново стены всё равно говорят о своём и своё, и жизнь россиян в Калининграде, легко осваивающих уже и польскую речь и без памяти влюблённых в этот загадочный город, подобна жизни на склоне спящего вулкана, который пока милосерден, но кто знает, какая сила разбудит его послезавтра.

...В центре Калининграда послевоенные развалины, они ещё долго будут зиять, несмотря на осваивающихся на иной земле россиян. Даже я, двадцать лет спустя, ещё застану страшные увечные дома, и один мне запомнится обнажённой драмой: единственная стена, на высоте второго этажа – унитаз из немецкого фаянса, ветер качает маятником вдоль кирпичей слепую цепь, а под ним надпись "Дойдем до Берлина!"

В том доме жили.

...Город мужчин, мариманов, а по российским весям шелестит молва, волнующая женское население – в Калининграде нет проблем успешно скроить семью, и любая и всякая, если захочет, найдёт себе мужа. И женщины, привыкшие ждать и терпеть отнюдь не по полгода рейсовых дней, срывались и ехали, и выходили замуж, и рожали детишек, и наполняли землю.

...Начинают умирать полуторавековые деревья, в парках появляются обширные пни, мох сиротеет; я вижу: город покидают охраняющие его дриады. Пора сажать новое, – спохватываются власти. На Московском проспекте появляются русские берёзы юного возраста, а рядом с широкоплече-обезглавленными романскими мужскими силуэтами прежних домов торопливо растут высотки, переполненные сквозняками, – удобная архитектура массового быта. Поговаривают о реставрации кафедрального собора и даже начинают подвозить к охраняющим сон спящих рыцарей стенам цемент и литой багряный кирпич.

...И я снова иду по летнему парку, вдоль королевских прудов, когда-то, говорят, полных безбоязненных лебедей, легко бравших хлеб из человеческих рук, и вижу странное: в колясках белокурые младенцы, а по аллеям споро бегают девочки в локонах – атласные платьица с оборками, лакированные туфельки дюймовочек; кожа детей с нежным румянцем, на щеках ямочки, вот-вот запоют: "Ах, мой милый Августин... Августин... Августин..." Земля вспоминает своё? Уже готова поверить, но упорствую – ну не может же быть.

...А почему, собственно?