Свет земли
Текст и фото © Татьяна Тайганова
На фотографиях деревня Поповка, октябрь 2004 г
На фотографиях деревня Поповка, октябрь 2004 г
Фазенда моя никакая не "фазенда" была мне, а мой это был Дом, но так сложилось как бы иронично, потому что всё ж не деревенский я житель, и потому у меня "не всерьёз" просто потому, что всерьёз быть никак не может, а всерьёз бывает только у деревенских. И не поверят они ни в грядки мои, ни в огурцы, ни в дрова, пока не слягу под землю, да и потом всё равно не поверят – через деревню в России проходит война многих миров. И неважно, что жила в Марьинском при доме и при земле десяток лет, и копала те же гряды, и лопатила в них тот же навоз и те же дрова, что у всех, и в печи своей жгу их в те же горькие и пологие сизые дымы. Была и останусь чужой в своём-несвоём Марьинском, в Большой малой Риге, в Кирилловской окраине. Но в своём Доме не вспоминаю ни о чём, оставленном где-то – в Кувшиново, в Вологде, вообще в цивилизации. Кроме Интернета, обеспечивающего единственную реальную связь с Другими. И ванны с горячей водой. Ибо стирка. Летом ещё полезен холодильник, сохраняющий кошкожрачку. На Двуногих холодильник не распространяется – причин тому не водится, жизнь постепенно сложилась от постоянной нехватки полного пропитания в естественно вдруг возникшую потребность отказаться от один хрен недоступного мяса, и теперь можно сказать "я никого не ем" не кривя душой. А кошкам моим можно больше, чем homo, им бог простит их кошачье.
* * *
Вынужденная периодически посещать цивилизацию проблем насущно-бытовых типа оплаты счетов, слепо волоку себя по вологодским кварталам и ничего в очередной раз не понимаю. Ни машин, ни улиц, ни людей, ни их одежд – как можно ходить в таком? – это неудобно. Красный палантин, завернувший фунтик девичьего тела, поперёк себя длиннее куртки, красные сапоги – трёхдюймовая шпилька ломает стопу, пальчики, наверное, стонут в узком как пипетка мыске.
Чудовищный срач ранней весны, чёрные даже в чистой Вологде сугробы – и моё истовое желание, перетерпев, выскочить из пустоты. Афиши болтаются лоскутами. Везде и на всём. Умножают цивилизацию.
Скупаем волосы. Отбеливаем ванны, гарантия двенадцать месяцев. Ближайший трёхметровый бумажный лоскут – женщина в короне, обернутая живым удавом – цирк приехал. Корона сползает вбок, нарисованное поверх лица лицо тяжело от грима – горький, насильственный хлеб.
Автомобильный приплод Вологды за прошедший год – напрямую никуда не попасть, приходится наступать на колёса. Новорусские вьюноши, почти щенки, собираются бить непрокого мужика-водителя, поставившего своё авто поперек их BMW. На телегероев не похожи – стрючки, но базар прям настоящий "...мать!.. сука, бл...!» Пинают втроём несвоё авто, торопясь разозлиться всерьёз, четвёртый сейчас выползет из салона и добавит. Мужик старше и основательней, растерян, оглядывается, прикрывая низ тела дверцей машины.
Жду маршрутку. Кубастые коробки завихряются одна за другой непрерывно, остановки им не хватает, мне же, чтоб вовремя увидеть нужный номер и в него успеть, приходится бегать перманентную стометровку вдоль бордюра с четырьмя авоськами и их общим пудовым весом.
Чувствую одно – этот всеобщий другим мир глубоко мне чужд. Враждебен. Не угрозой, а потусторонней непостижимой захламлённостью и сорностью.
Чудовищный срач ранней весны, чёрные даже в чистой Вологде сугробы – и моё истовое желание, перетерпев, выскочить из пустоты. Афиши болтаются лоскутами. Везде и на всём. Умножают цивилизацию.
Скупаем волосы. Отбеливаем ванны, гарантия двенадцать месяцев. Ближайший трёхметровый бумажный лоскут – женщина в короне, обернутая живым удавом – цирк приехал. Корона сползает вбок, нарисованное поверх лица лицо тяжело от грима – горький, насильственный хлеб.
Автомобильный приплод Вологды за прошедший год – напрямую никуда не попасть, приходится наступать на колёса. Новорусские вьюноши, почти щенки, собираются бить непрокого мужика-водителя, поставившего своё авто поперек их BMW. На телегероев не похожи – стрючки, но базар прям настоящий "...мать!.. сука, бл...!» Пинают втроём несвоё авто, торопясь разозлиться всерьёз, четвёртый сейчас выползет из салона и добавит. Мужик старше и основательней, растерян, оглядывается, прикрывая низ тела дверцей машины.
Жду маршрутку. Кубастые коробки завихряются одна за другой непрерывно, остановки им не хватает, мне же, чтоб вовремя увидеть нужный номер и в него успеть, приходится бегать перманентную стометровку вдоль бордюра с четырьмя авоськами и их общим пудовым весом.
Чувствую одно – этот всеобщий другим мир глубоко мне чужд. Враждебен. Не угрозой, а потусторонней непостижимой захламлённостью и сорностью.
* * *
Передышка у подруги-писательши Галины Щекиной – пять здоровенных пиал горячего крутого чая. Почему-то у Галины этот чай потребляется в бездонных количествах. Наверное, Галка так отпаивает чужую усталость.
Разговоры обо всём сразу – ткачество реальности на живую нитку. Нитка живая.
Рассказываю про "Бегущую с волками".
"...Всегда поражает то, как женщины любят копаться в земле. Они сажают луковицы весенних цветов. Они погружают испачканные пальцы в жирную землю, пересаживая остро пахнущую помидорную рассаду. Мне кажется, они пытаются докопаться до старухи, которой два миллиона лет. Они ищут её ноги и руки. Они хотят подарить её себе, поскольку с ней ощущают целостность и умиротворённость". («La Loba», К. Эстес)
Пытаюсь на пальцах объяснить Галине – ну круто же, Галя! Круто быть бабой – смотри, как можно же, оказывается. Не всё из подзаборных пьяниц поэтов ваять тебе, Галя.
Галина смотрит в мою макушку скорбно и подливает уваристым половником борща:
– Жри, не майся. Сетки неподъёмные прёшь – куда тебе с волками бегать.
– Да не с волками, с землёй баба должна жить как с подругой! Там сила дышит прямо под грядками.
– Ага. Под твоим укропом выхлоп из Еллоустоуна. Тебя твои грядки когда-нибудь перемелят и сожрут. Живьём. Ты писать книги должна, а не картошку окучивать.
– Да видела я её, Галь. Она светится.
– Кого?!
– Которой два миллиона лет.
– Старуху, что ль?
– Она не старуха. Она вообще не она.
Разговоры обо всём сразу – ткачество реальности на живую нитку. Нитка живая.
Рассказываю про "Бегущую с волками".
"...Всегда поражает то, как женщины любят копаться в земле. Они сажают луковицы весенних цветов. Они погружают испачканные пальцы в жирную землю, пересаживая остро пахнущую помидорную рассаду. Мне кажется, они пытаются докопаться до старухи, которой два миллиона лет. Они ищут её ноги и руки. Они хотят подарить её себе, поскольку с ней ощущают целостность и умиротворённость". («La Loba», К. Эстес)
Пытаюсь на пальцах объяснить Галине – ну круто же, Галя! Круто быть бабой – смотри, как можно же, оказывается. Не всё из подзаборных пьяниц поэтов ваять тебе, Галя.
Галина смотрит в мою макушку скорбно и подливает уваристым половником борща:
– Жри, не майся. Сетки неподъёмные прёшь – куда тебе с волками бегать.
– Да не с волками, с землёй баба должна жить как с подругой! Там сила дышит прямо под грядками.
– Ага. Под твоим укропом выхлоп из Еллоустоуна. Тебя твои грядки когда-нибудь перемелят и сожрут. Живьём. Ты писать книги должна, а не картошку окучивать.
– Да видела я её, Галь. Она светится.
– Кого?!
– Которой два миллиона лет.
– Старуху, что ль?
– Она не старуха. Она вообще не она.
* * *
Это так: копаешь грядки.
И потом тоже копаешь.
И потом.
Не останавливаться. Продолжать. Как мыть посуду и остальное – естественно и долго. Это придёт только в работе.
Можно чуть притормозить, выпрямиться, вздохнуть-выдохнуть, удивиться до замирания по коже. Но потом обязательно снова – за лопату.
Упёрто. Тихо. Размеренно.
Усталость значения не имеет – она всегда, это попутное. Главное продолжать копать.
И наступает миг ошеломления – вздётая, перевёрнутая земля, выбранная или ещё нет – корни будут повыбраны дочиста. У освобождённой почвы дивный цвет, именно земли – густой как дёготь. И сквозь эту взрыхлённую стихию начинает литься Подземный Свет. Обволакивает ближнее пространство свечением. Густо-медово-рыжим-ржано-соломенным полыханием. Это не поэзия – неведомая физика. Изливается из недр тёмного. Свечения так много, что меняется цвет всего воздуха над фазендой. Меняется небо – оно принимает в себя свет как цвет.
Поначалу не верила. Оглядывалась – либо солнце садится, даруя миру в окраину дня свой Багряный Луч?..
...Но крутое ненастье кругом, моросит ледяной дождь, сирая глубина поздней осени.
И вообще до заката ещё вот это и это перекопать. Три часа дня всего лишь.
А земля светится, опрокидывая мне лицо своим светом.
Отвечает. Отвечает моим усилиям. Что-то отдаёт. Говорит. Звучит густым дегтярно-медным сиянием.
Не знаю, как поблагодарить – что можно сказать густо зазвучавшей земле? – "подожди меня, скоро вернусь"? – так ещё не срок. Хватаю лопату, и копаю неведомо какой силой до темноты.
...Сияние взглянувшей в меня разверзстой почвы запомнила на все жизни вперед, – с ног валилась от тупой и надрывавшей усталости, а оно хлынуло силой торжествующего долго-протяжного крика и натянуто звучало и звучало, яростно яркое, глина-охра-божий-перетруженный-вздох. Земля открылась, вздохнула воздуха и показала себя, изменив упругость цвета трав и деревьев; в сумерках проскользила полная солнечная сила Солнца, уже упавшего за горизонт, свечение неурочной яркости, пополуденное, – я пялилась в тяжёлое глухое небо без единого просвета. Поверить было невозможно. Восторг сжимает горло до задыхания. Копать, копать дальше – взаимность наша с землёй тут не для того, чтобы останавливаться. Родник подпочвенного пламени свернётся, как не было ничего. С ним возможно говорить только лопатой и вёдрами.
И потом тоже копаешь.
И потом.
Не останавливаться. Продолжать. Как мыть посуду и остальное – естественно и долго. Это придёт только в работе.
Можно чуть притормозить, выпрямиться, вздохнуть-выдохнуть, удивиться до замирания по коже. Но потом обязательно снова – за лопату.
Упёрто. Тихо. Размеренно.
Усталость значения не имеет – она всегда, это попутное. Главное продолжать копать.
И наступает миг ошеломления – вздётая, перевёрнутая земля, выбранная или ещё нет – корни будут повыбраны дочиста. У освобождённой почвы дивный цвет, именно земли – густой как дёготь. И сквозь эту взрыхлённую стихию начинает литься Подземный Свет. Обволакивает ближнее пространство свечением. Густо-медово-рыжим-ржано-соломенным полыханием. Это не поэзия – неведомая физика. Изливается из недр тёмного. Свечения так много, что меняется цвет всего воздуха над фазендой. Меняется небо – оно принимает в себя свет как цвет.
Поначалу не верила. Оглядывалась – либо солнце садится, даруя миру в окраину дня свой Багряный Луч?..
...Но крутое ненастье кругом, моросит ледяной дождь, сирая глубина поздней осени.
И вообще до заката ещё вот это и это перекопать. Три часа дня всего лишь.
А земля светится, опрокидывая мне лицо своим светом.
Отвечает. Отвечает моим усилиям. Что-то отдаёт. Говорит. Звучит густым дегтярно-медным сиянием.
Не знаю, как поблагодарить – что можно сказать густо зазвучавшей земле? – "подожди меня, скоро вернусь"? – так ещё не срок. Хватаю лопату, и копаю неведомо какой силой до темноты.
...Сияние взглянувшей в меня разверзстой почвы запомнила на все жизни вперед, – с ног валилась от тупой и надрывавшей усталости, а оно хлынуло силой торжествующего долго-протяжного крика и натянуто звучало и звучало, яростно яркое, глина-охра-божий-перетруженный-вздох. Земля открылась, вздохнула воздуха и показала себя, изменив упругость цвета трав и деревьев; в сумерках проскользила полная солнечная сила Солнца, уже упавшего за горизонт, свечение неурочной яркости, пополуденное, – я пялилась в тяжёлое глухое небо без единого просвета. Поверить было невозможно. Восторг сжимает горло до задыхания. Копать, копать дальше – взаимность наша с землёй тут не для того, чтобы останавливаться. Родник подпочвенного пламени свернётся, как не было ничего. С ним возможно говорить только лопатой и вёдрами.
* * *
Повторялось, много раз. Никогда не было случайным – всегда в ответ на что-то. На работу. На ту, которая истинна и необходима. Нечасто, но определённо и недвусмысленно – свет, густой и горячий.
Перестало сиять, когда я стала надеяться видеть этот почвенный свет ещё и ещё.
Сейчас, наверное, могла бы сонастроиться на этот контакт собственным хотением, но мне в диалоге с бытием важна добровольность.
Раньше, когда не знала собой и собственным прилопатным телом невозможного света земли, улавливала его просачивание издали, сквозь плоть тугого суглинка, когда удавалось поймать момент только что вспаханного трактором поля. Видела сочную подземную терракоту, излучающую влажную открытую силу, и хваталась за камеру. Энергия и насыщенность – это чувствовались. Но свечения мне ещё не было. Наверное, оно приходило к тому, кто вёл полем трактор.
Перестало сиять, когда я стала надеяться видеть этот почвенный свет ещё и ещё.
Сейчас, наверное, могла бы сонастроиться на этот контакт собственным хотением, но мне в диалоге с бытием важна добровольность.
Раньше, когда не знала собой и собственным прилопатным телом невозможного света земли, улавливала его просачивание издали, сквозь плоть тугого суглинка, когда удавалось поймать момент только что вспаханного трактором поля. Видела сочную подземную терракоту, излучающую влажную открытую силу, и хваталась за камеру. Энергия и насыщенность – это чувствовались. Но свечения мне ещё не было. Наверное, оно приходило к тому, кто вёл полем трактор.
* * *
Нитка, только что живая, сновавшая утком в общей основе двух женщин, вдруг обрывается резким протестом:
– Светится не земля, это глюки от усталости. Ты себя не знаю уж до чего довела.
– Это были не глюки, Галя. Это было счастье. Вот такое вот, да.
– Лично я много махалась на ниве, но ничего никогда у меня не светилось. Потому что тупая работа убивает сознание и воображение.
– У меня нет тупой работы. Тяжелая – есть. Но она не тупая.
– Ага. До искр и до вырача глаз.
– Галь, да потому светится, потому что живое. Что отвечает. В лоб мир моргнул своим ответом сразу на тысячи вопросов – отклик, способный всё перевернуть в человеке!
– Грубая приземлённость моего мышления говорила и будет говорить – когда работаешь до кровавых мальчиков в глазах, то и видеть будешь их же. Что ты потеряла в своей деревне?
– Я не потеряла. Я нашла. Ты знаешь, что такое "славатеосоподи, – я ж уже дома"? – не знаешь. Мы все – полусироты, понимаешь? Моя бесконечная гряда – пуповина не только с живым миром. Это та родина, что выше любых крыш. То единственное, что смиряет с прочей мимочеловечьей пустотой.
– А я говорю – глюки!
– Светится не земля, это глюки от усталости. Ты себя не знаю уж до чего довела.
– Это были не глюки, Галя. Это было счастье. Вот такое вот, да.
– Лично я много махалась на ниве, но ничего никогда у меня не светилось. Потому что тупая работа убивает сознание и воображение.
– У меня нет тупой работы. Тяжелая – есть. Но она не тупая.
– Ага. До искр и до вырача глаз.
– Галь, да потому светится, потому что живое. Что отвечает. В лоб мир моргнул своим ответом сразу на тысячи вопросов – отклик, способный всё перевернуть в человеке!
– Грубая приземлённость моего мышления говорила и будет говорить – когда работаешь до кровавых мальчиков в глазах, то и видеть будешь их же. Что ты потеряла в своей деревне?
– Я не потеряла. Я нашла. Ты знаешь, что такое "славатеосоподи, – я ж уже дома"? – не знаешь. Мы все – полусироты, понимаешь? Моя бесконечная гряда – пуповина не только с живым миром. Это та родина, что выше любых крыш. То единственное, что смиряет с прочей мимочеловечьей пустотой.
– А я говорю – глюки!
* * *
Вот так народ, вполне в остальном товарищеский, неустанно и таращится – "Что ты там нашла?" – а я таращусь в ответ и начинаю мямлить своё невразумительное про состояние не столько счастья, сколько полной в нём ненуждаемости – счастье лишь временный ракетоноситель. Резонанс не придёт из-за того, что у меня станет сильнее одна нога или острее правый глаз, – это некая точка молчания – молчания в обще-совместном хоре, молчание всем единством порождённой оглушительной тишины, в которое Открываешься и Сюда и Отсюда. Ощущаешь Есть как самого себя, и хоть сейчас шагнуть без жалости к себе в это Есть, и оно не станет смертью.
Нет частностей – только хор, порождаемым моментом тотального внутренне-внешнего всецельного равновесия и согласования всех без исключения твоих и не твоих сил. Только целиком и как есть, – каков есть и где есть, в пене, в мыле, с артритом и шрамами после операций, с килограммами и всем накопленным потом. Вздох как полёт – полёт как не движение, – а в материальном исчислении – всего ничего, сидишь на поленнице или земля наконец под лопатой разверзлась до надлежащего объёма.
Не чаяла, не ожидала и не желала себе лопатного просветления – мы же все ищем гуру среди себе подобных.
Не знаешь, где найдёшь.
Оказывается, под сорняками.
Нет частностей – только хор, порождаемым моментом тотального внутренне-внешнего всецельного равновесия и согласования всех без исключения твоих и не твоих сил. Только целиком и как есть, – каков есть и где есть, в пене, в мыле, с артритом и шрамами после операций, с килограммами и всем накопленным потом. Вздох как полёт – полёт как не движение, – а в материальном исчислении – всего ничего, сидишь на поленнице или земля наконец под лопатой разверзлась до надлежащего объёма.
Не чаяла, не ожидала и не желала себе лопатного просветления – мы же все ищем гуру среди себе подобных.
Не знаешь, где найдёшь.
Оказывается, под сорняками.
