© Татьяна Тайганова

Почти все мои подруги – личности, как правило, весьма самостоятельные и творческие, глубоко причастные к литературному слову, проходили в своей биографии через странно неотвратимый период. Наступал момент, для меня роковой, – и очередной душевно мне близкий человек врывался с сумеречно горящими очами на мою кухню (или в общежитское жильё) и глухо-трагическим голосом оповещал:
– Таня! Я приняла решение.

«Ясно, – поджимало хвост внутреннее чувство, – грядет экстрим».

– Ухожу в монастырь! – торжественно декларировала очередная подруга.

Моя беда была в том, что в литинститутской общаге бездарному времяпровождению вокруг водяры с перепившими бородатыми членами союза, равными по соцстатусу, я предпочитала дружбу со студентами.

– Ухожу! – решительно подытоживала подруга, явно не имеющая более намерения влачить себя на сессию.

Уже имея опыт общения с такого рода экстремальными ситуациями, я не пыталась хвататься ни за рогатину, ни за вожжи, а изо всех сил уговаривала «немножко подождать», «съездить к маме сначала», «закончить курс литинститута», «ну хотя бы отдать долги» и вообще решить для духовного старта более частные заземляющие проблемы.

Дипломатические (и не очень) переговоры длились месяцами, я надеялась, что когда-нибудь придёт зима (внезапные вспышки одухотворения религиозностью обычно совпадали с укоренением тёплого времени года) и охладит непримиримый пыл моих подруг. Подруги, относившиеся ко мне с доверием и уважением (я почти всегда была лет на восемь-десять старше, это помогало находить аргументы), неохотно соглашались – да, да, ты права, к маме, конечно, нужно съездить… И задумчиво добавляли:

– А по пути ведь можно заехать в такой-то монастырь… Остаться на месяц, пожить в келье…

При слове «келья» меня несло, и выражения я употребляла совершенно нерелигиозные: 

– Какая, к чёрту, келья! – орала я. – Чем ты, дура, могла нагрешить настолько, чтобы смываться из жизни, не отработав на неё своё человеческое!! – и далее в том же духе. 

Мамы моих подруг-студенток были далече, мне приходилось, хошь не хошь, делать вид, что я умнее хотя бы потому, что старше – спина покрывалась мурашками при мысли о том, что кто-нибудь из них и в самом деле не вернётся когда-нибудь из такой вот послушнической поездки, зато нагрянет паническая мать, и мне придётся ей, матери, что-то говорить… Я не сомневалась, что меня закопают живьём.   

– …Тань, а в Оптиной такой удивительный старец живёт… Но он строгий, не со всеми говорит, а сам выбирает, кому чего, – слушала я вкрадчивое, но для моего восприятия туманное возражение. – А вот в подмосковном селе – так батюшка там просто чудный…

И уже было ясно, что придётся сопровождать подругу либо к старцу, либо к батюшке. Я вычисляла, к кому безопасней – пожалуй, от батюшки вернуться в общагу ещё возможно… И ехала в это самое подмосковное село, на службу к этому самому батюшке, подруге, ясное дело, кивая, и на всё, с моей точки зрения, невредное профилактически соглашаясь, – мне было важно одно: чтобы девица обошлась как-нибудь без пострига.

Уговоры «не торопиться» оказывались неисчерпаемыми. Счёт перевалил на второй год. Девушки мои упорствовали и ожесточались. Когда второй год истовой веры стал подходить к концу, я начала ощущать шелест времени как бесконечность. Народилось подозрение, что проблема возникает совсем не от спровоцированного временем года повышенного тока крови, влекущей к кардинальным переменам судьбы, и что причины страстного желания прервать связи с миром расположены значительно глубже прямолинейно-обывательских оценок. Мне такой выбор казался неправомочным и очень мало связанным с тем интуитивным пониманием веры (или того, что под этим словом подразумевается, хотя у всех подразумевается разное). Я смотрела на подруг – все были красивы очень по-женски, энергичны, эмоциональны и совсем неглупы. И все – писали. И писали – талантливо. 

Я изо всех сил пыталась понять: что это? Девичья блажь? – да не такие уж и девицы мои подруги, у всех – возлюбленные, сложные и напряжённо-насыщенные отношения с миром мужчин. Собой хороши, вниманием не отвергаемы. 

А вдруг они правы? Вдруг действительно именно в монастырь и пора?

Чтобы определиться в истине, я пыталась проникнуть в православные писания, читала Евангелия и даже ходила к исповеди. Но поняла что-то совсем другое. Ну совсем не то, чего ожидали подруги-неофитки, вдруг повально начавшие креститься в Москве Златоглавой на каждый купол прямо на любой торгово-проходной улице. А куполов там этих… Хоть сквозь землю провались… Хоть не ходи по земле вообще.

С церковью у меня отношения упорно не складывались. А опыт общения со священниками оказался горьким и унизительным. Я старалась изо всех сил, но догма с моей душой никак не состыковывалась. Церковь стала помехой вере, до того безусловной и естественной, как дыхание. Более того, православие выкорчёвывало во мне душу живую.

А подруг лихорадило верой. Дальше – больше. Чем выше, тем глубже. Я начала чувствовать себя не человеком, а обрубком, погрязшем в бесконечном сальном грехе. Одна смотрела на меня очами уже нестерпимо мученическими, и мне теперь было легче гореть в геенне, чем снова слушать про Тайну Причастия, Явления, Прелесть и Мытарства – я-то причины эмоциональной экзальтации обнаруживала совсем не в тех средоточиях души, где живет вера. Другая, волевая и властная, окидывала меня ледяным взором боярыни Морозовой, и это было страшно.  

Подруги, постигая свои глубины веры, начали гнать из меня бесов. Они крестом, огнем и верой спасали мою душу, я же полагала, что борюсь за их нормальную им уготованную судьбу. 

Пришло время разводить пути врозь.

Расхождение с людьми – труд одинокий, а по молодости, пусть даже и относительной, мучительный и почти непосильный. В частности, и потому, что отказываешься не только близко сопровождать чей-то путь своей дружбой и безусловной поддержкой, но и отрываешь по-живому часть самого себя. А когда это проходит через глубинное – врождённое, как я думаю, – чувство внутреннего невысказанного сознания Бога в себе и в мире, то боль становится настоящей.

И ещё меня терзало чувство неправедности происходящего. Неправедности – совсем не в церковно-прикладном смысле: подруги мои, красивые молодые женщины, искавшие (и не находившие) в своих мужчинах что-то самое для них важное, быть может, – веру именно мужскую, были, как назло, по-настоящему талантливы. Врождённое, но невоплощённое творческое богатство швыряло их на баррикады, которых на самом деле не было. А нужно было – так мне представлялось – принять дар творчества как самый близкий, самый доступный, даром дарованный путь духовного роста, и на вот этом вот пути строить себя, обогащая мир и душу.

Но наши взгляды на творчество как-то невзначай перестали узнавать друг друга.

– Всё от бесов. Прельщение! – однажды услышала я.

Это был приговор. Им. Творящему миру вокруг. Мне. Это был тот последний рубеж, за которым начинался хаос. И сдать его я не могла.

– Гордыня! – объяснили мне подруги.

– А разве не дар Божий?

– Смертный грех смертного «я»! Всё искусство – от «искушения»!

…Не могла ещё и потому, что в каждую из них в своё время были вложены – отнюдь не только мной, но и другими людьми-подвижниками, мастерами и педагогами слова совсем не литинститутскими, – годы жизни и труда. Теперь оказывалось, что лучшее, сконцентрированное в силу и понимание, отданное ими, что вся их самоотдача и любовь – «от бесов».

– Не искусство – творчество! – вопияла я. В полном отчаянии – с меня живьём сдирали кожу, а у них, ещё недавно близких и понимающих – что же теперь вместо кожи? Какое милосердие, где оно, как же можно – вот так?.. 

Подруга с ликом боярыни Морозовой усмехалась, откраивала от левого гонорара церковную десятину и на моих глазах опускала её в церковную кружку для подаяния. А жили мы нашей девичьей общиной на студенческую стипендию и только что не собой я подкармливала блудно-нищих неприкаянных общежитских котов, брошенных здесь прежними поколениями литературных дарований – тоже, видать, пострижников... 

– Ты уверена, что делаешь правильно?

– Нужно учиться смирению, – спокойно говорила мне подруга, умная и самая из всего девичника одарённая. 

– Всё кругом – это музыка, слово и живопись, – упорствовала я. – Посмотри, как падает солнце за Останкинской башней – всё творит себя ежесекундно…

– Ты – язычник! – отвечали православные.

– И что?

– Крестись немедленно!

– Я крещёная.

А дед мой был пресвитером Симферопольской баптистской общины многие годы. Он был верующим наставником все годы советской власти. И власть его чудом не тронула.

– Баптизм – ересь! 

– Я о другом.

– Спасай душу!

– От чего? Душой работают. От работы спасать?

– О-оо, как всё запущенно… Ищи священника, который поможет.

Чем дальше в лес, тем больше дров. Чем больше окрылённых душ вокруг, тем менее крылата собственная. Я уже действительно нуждалась в помощи. И пошла по московским храмам. Слушать службы и искать священника. Священники ничего не искали, у них всё было найдено. Слушать им было некогда и незачем.

Подруги искренне пытались помочь, водили по любимым церквям и к любимым «своим» священникам. Я увидела, что батюшки как на подбор – активные, энергичные, неглупые мужчины, чаще явно красивые и фактурные, чем наоборот. Пылать к ним, пусть и религиозно, было нетрудно. Я вновь усомнилась в истинности веры моих подруг и получила отлуп пламенный и жёсткий.

– Ты погрязла – тебе нужно исповедаться, – поставили диагноз подруги. Но пришло время летних каникул, когда студенты и ВЛКашники разъезжались по домам.

В Челябинске я обнаружила, что серьёзную исповедь можно «устроить» – вот натурально так именно «устроить», как в средние века (то есть в глухо-совковое время) обустраивались банки с тушенкой из-под прилавка левым выносом. Исповедаться мне, рядовой грешнице, оказалось возможно, но только по предварительной договоренности с батюшкой.

– Нуу-у, Тань... исповедь – это только по блату... – разъяснила мне трудности моя сверстница-верующая и вышивающая для батюшек облачения. Она тоже, естественно, была литератором. Поэтессой.

В те годы плоско-многомерное словечко «блат» ещё было живо.

* * *

Мама смотрела на мои метания с терпеливым ужасом, потому что я уже начала и её обращать в истинную веру. Вспоминать об этом мне стыдно.

Старшие и мудрые пытались утешить: пройдёт. Через это проходят все неофиты. Время всё уравновесит. Все выходят замуж, рожают детей. Ну, почти все. Ну то есть если захотят – то все.

Гениального? – нет, уже не напишут. Талантливое? – ну… может быть. Нескоро. Лет через двадцать-тридцать, когда пройдут свои круги ада в своём раю.

Я чувствовала, как в навязываемой мне со всех сторон вере разбегаются эти самые адовы круги, как в стоячем бездонном озере.

* * *

Меня уравновесило изгнание бесов на писательском этаже общежития литературного института. Натуральное. Посредством батюшки в рясе и святой воды.




Изгнание


Писательский этаж был шестым. На пятом жили студенты. Студенты грешили энергично и буйно: читали стихи под винище, спорили о Бродском и били по этому поводу окна, иногда даже выпадали вовне, но странным образом вполне благополучно; девушки бурлили романами, а в ночи разочарований накладывали грим а-ля Ахматова и бродили по этажам с цветаевскими ликами непоправимого одиночества; мальчики мечтали о собственной гениальности уже под водочку; женились-разводились, временами нечаянно рожая детишек, но, слава богу, нечасто, – непостижимый, но неизбежный хаос естества любой студенческой жизни.

На шестом грешили как-то совсем иначе. По сценарию похоже, но без страстей. Жили и с детьми. Разгуляться-раззудиться увесистым членам Союза писателей не дозволяли блюдущие жёны, наезжавшие внезапно то на выходные, а то и по будням из российских городов с тюками жрачки, а на самом деле с ночной поверкой.

Нас, пишущих женщин, было немного. Я предпочитала общаться со студентами, которые были ещё способны не сводить все творческие проблемы к национальному вопросу. Прочие дамы строго блюли писательский статус и дружеских отношений с начинающими литераторами себе не позволяли.

Проблема для дам заключалась в том, что члены СП (Союза писателей) раскачивались на романтические отношения – реальные, а не демонстративные для поддержания мужского тонуса-статуса пушения перьев – в пределах собственного статусного курса с великим скрежетом и скрипом. Устремление у всех было практически единственным: пропихнуть рукопись в издательство, зацепиться в Москве и остаться в ней любым путём, вплоть до развода и нового замужества-женитьбы. Несколько нормальных творцов, вырвавшись из семейных тягот на два года, торопливо писали нетленку, радуясь представившейся возможности одиночества. И определённо не хотели его, это чудом обретённое одиночество, терять ни за какие коврижки, тем более расходовать попусту на любовные приключения.

Одна из дам не выдержала.

Начавшаяся долгосрочная мигрень переросла в публичные истерики, затем в тяжелую депрессию. Пить она не хотела-не-умела-это было некрасиво-неэстетично-ей-не соответствовало, – высокая и крупная медлительно-вялая блондинка, недобрая и настолько манерная, что когда застывала в анемии, то на глазах превращалась в расписную фарфоровую кошку, какие бытовали в домах достатка пятидесятых. Она, сорокалетняя с довеском бабища, даже бархотку носила – моё встречное воображение само доращивало бант: чуть набок, как у гладкой кошачьей матроны. Домой ей ехать было незачем. А нужного внимания никто не обращал. Поскольку вээлкашники по преимуществу исконно тяготеют к православию на основе националистических предпочтений и всегда охотно поддерживают разговоры на эту тему, дама развернула атаку на мужское сообщество именно в этом безошибочном направлении.

Через месяц депрессии в её комнате образовался православно-патриотический кружок со стойким мужским составом. Через полтора бородатые мужики запили всерьёз. Через два почувствовали потребность в покаянии.

И дама привела на шестой писательский этаж попа, в соответствующем сану виде. 

То есть поп, конечно, был доставлен поначалу в нормальных штанах, из какой-то очень известной, котирующейся в Московских богемных кругах церкви. В рясу он переоделся у дамы в комнате. Они были, как потом оказалось, знакомы давно. И по знакомству она посещала его храм для своих исповедей, которые её ожесточали.

Священнослужитель был моложе всех вээлкашников лет на семь. Острый наблюдательно-цепкий взгляд, неглупое лицо, почему-то показавшееся мне порочным.

Писательский люд повывалил из своих затворных комнат, когда худощавый священнослужитель в чёрной рясе пошёл по длиннющему темно-провальному коридору – лампочки в очередной раз были выбиты после недавней общеписательской пьянки – пошёл с пластмассовым тазиком наперевес в левой и с малярной кистью в правой руке святить обшарпанные и через одну побитые ногами двери. Дама шла на полшага сзади, бледное лицо её было надменно. Чтобы понятна была её роль в этом действе, она с демонстративным почтением забрала таз с водопроводной общежитско-кухонной услужливо-заранее налитой водой из рук попа под благовидным предлогом, что ему «не удобно отправлять службу». Ему действительно было неудобно.

Все молчали, но это было нормально. Поп творил молитву, и это тоже при всей дикости происходящего можно было считать нормальным – человек при исполнении.

Дальше началось странное.

Писатели, всё так же безмолвствуя, стали открывать перед взмахами кисти двери в свои комнаты. Распахивали и отступали в сторону. Священник, не прерывая монотонного церковно-славянского речитатива, заходил в предлагаемое помещение и окроплял его водой. Отдельно – вход, отдельно – стены и углы, не забывал кровать и тщательно кропил письменный стол. Кто-то из литературных жителей поусердствовал, поспешно раскрыв перегруженный платяной шкаф.

Пожалуйста – и шкаф тоже. Батюшка явно не почувствовал ни малейшей неловкости или скованности.

Кто-то другой, неловко кашлянув, разрушил всеобщую тишину, спросив:

– А под кроватью – можно?

Я поняла, что именно там живут его страхи.

Батюшка переместил взмахи кисти в подкроватное пространство и начал подметать пыльные сумерки. Он ничему не удивлялся.

Посыпались просьбы, одна невозможнее другой. Через десять минут хладнокровный поп был задействован всем писательским курсом. Стесняться народ перестал, заговорил. Дама из-за спины начала давать служителю советы:

– Не забудьте, батюшка, окропить пишущие машинки!

Даме священник кивнул со сдержанным достоинством.

– А кухню можно? – поинтересовался один из вээлкашников, подтянутый и спортивный вспыльчивый кавказец, которого до гневной ярости раздражали полчища общежитских тараканов.

– Отчего же нет, – ободрил священник и как-то удивительно ловко, не затрудняясь в местонахождении объекта, двинулся к неблизкой общежитской кухне, из которой углом падал свет. При тотальном погроме плафонов и лампочек перед кухней тормозили не только пьяные поэты, но мордобойные прозаики.

Про кухню я рассказывать не буду. Кто жил в литобщаге тех лет, тот сам знает. Кто не был, не поверит всё равно. Скажу лишь, что священник без общественных подталкиваний самостоятельно окропил святой водой газовые плиты, раковины и вонючий мусоропровод. Полчища чудовищно разжиревших насекомых, приняв уверенные широкие шаги под чёрной рясой батюшки за хозяйскую поступь утренней уборщицы в рабочем халате, ринулись в ближние коридорные потёмки.

…Я, зачарованно наблюдая публичную казнь писательского этажа, упрямо твердила себе, что всё нормально, всё нормально… Восстановление позитивной энергетики… Предстоящие – такие же люди… Просто им дана власть…

...Кем дана? – а, ну да, Богом… Сбрызгивать тараканов… А почему нет, тараканы тоже… 

...Что тоже? – существа… В смысле паразиты… 

...Так какого хрена их водой брызгать, когда нужна цистерна дихлофоса?! – дык… святая вода-то… 

 ...Из крана-то?! – да ведь молитву читал… 

 ...И что!!! – дык… 

...Дура ты, Тайганова! – ...оно конечно… 

 ...Бредёшь за всеми?! –  идут…  

..А ты-то куда? Зачем? – надеюсь…

...На что?!! Ну и идиотка же, осподи прости! Кто куда здесь идёт? В этом коридоре? Разуй глаза! Что видишь?..

А видела я уже чужую комнату, в которой был совсем необщежитский порядок. Почему-то в комнату вошли все – весь русписовский курс в полном составе. Вошли так, как будто полное право имеют – вот так вот, сорокаголовой ратью, распахнуть чужую дверь и перешагнуть чужой порог. И я была с ними, и тоже перешагнула, и тоже смотрела требовательно и выжидающе, когда же здешний житель, мой сокурсник, с которым за два года я и словом ни разу не перекинулась, расскажет, где и какие в его комнате прописаны бесы, когда пригласит окропить водой свой стол и свою пишмашинку, когда скажет спасибо батюшке, а ведь батюшка, кажется, еще и принять исповедь в прошлой комнате пообещал сегодня всем желающим…

На стене висели фотоснимки в овалах. Удивительно, какой порядок и покой в этой комнате, какая ж тут нужда гонять бесов? Но священник махал кистью, сильно, будто кидал гирю, взгляд его скользнул по овалам, он вдруг коротко сократил служебные движения, быстро договорил остаток молитвы и просил хозяина жилья:

– В твоем роду священствовали?

– Дед…

– После зайдёшь, – он кивнул на даму, – в её комнату. Поговорю с тобой.

И вышел.

Я посмотрела на хозяина — он не возразил. Придёт, – поняла я. Потому что пригласили персонально. Потому что все слышали. Все видели, что ему оказано особое внимание.

Писательская рать вышла следом с тем же чувством права, с каким вошла. Я задержалась взглядом в комнате: как священник узнал? И увидела на одном снимке человека в облачении.

Я открыла незапертую дверь. Это была моя дверь.

Все вошли. Я вошла последней.

Уходя по вечерам на студенческий этаж, свет я не выключала никогда. Комната была видна вся и сразу. У меня колотилось сердце – наверное, надеялось. Внутренние голоса уже не блажили. Мыслей не было.

– Кто здесь живет? – спросил священник.

– Я.

Он посмотрел – взгляд на миг прилип зрачками и тут же отпал.

Все стены, от стола и кровати доверху были заполнены рисунками.

– Чьи рисунки? – рука священнослужителя на миг замерла. 

– Мои.

О рисунках за два года никто из гостей не спросил ни разу. Их не замечали.

– А ты мистик, – бросил он через спину.

И заключил:

– Не упорствуй.

Взмахнул мокрой тяжёлой кистью.

Ни в одной комнате он не размахивал ею с такой силой.

Молитвы он не говорил. Махал молча. Долго.

Линии стекали по листам чёрными потёками туши.

Все – люди? их было много – стояли за спиной священника и спокойно смотрели, как плачут мои рисунки.

…Ещё недавно ты была там. С ними. Хочешь ещё?

…Нет.

…Ты перешагивала – с ним и с ними – чужие пороги, которые тебя не звали.

…Я усомнилась.

…Теперь всё, что ты перешагнула, пришло к тебе.

Я поняла. Это было то, что в нашей продвинутой столице творческие тусовки именуют «народом» и «верой».

Внутри стало никак.

* * *

Я не знала, куда девать опустошение. Помнила, что мне зачем-то хотелось на исповедь. Которая никак не происходит. Помнила, что почему-то надеялась, что этот человек в рясе поймёт, зачем мне это нужно. Он увидел рисунки. Он понял. И отверг. И обвинил. В чём? Я знаю, в чём. В вопросах к небу. И приказал не упорствовать. Приказал не быть.

Буду.

Теперь «зачем» уже не существовало. Проглотив смертную тоску, я потащилась по коридору без лампочек на хоть какой-нибудь свет.

* * *

Свет был в двух комнатах. Кроме моей, где он не выключался. В одной священник, снявши рясу, в цивильных брюках обсуждал с писателями проблемы православия и веры. Было похоже на семинар. Все сидели с почти человеческими лицами. Я попробовала притулиться среди – общность отторгла незримо и недоказуемо. Задала какой-то вопрос – ответа не стало. И я ушла добровольно.

В другой комнате молчали двое с курса. Один из них, неплохой в общем человек, был озлоблен на женщин – жена оставила его, но ушла, не взяв с собой общего ребёнка. Положение отца-одиночки истерзало его до несвойственного цинизма. Второй был поэт-гей. Тогда я мало представляла что такое «гей», смысл был понятен, но пристегнуть какое-нибудь особое отношение было не к чему. Он был язвителен и писал хорошие стихи.

– Ребята… Я посижу у вас?

Почему-то мне пододвинули стакан с водкой. Я услышала:

– Что, с ними ходила?

– Да.

– Зачем? – Поэт усмехался. Впрочем, он всегда усмехался.

– Мне нужно было… понять.

– Поняла?

– Да.

– Ну, выпей.

– А вы... Вас там не было?

Поэт усмехнулся.

– Пей водку. Нас там никогда не будет.

Они не были моими друзьями. На ВЛК у меня друзей не было. Но к поэту я до сих пор чувствую благодарность, которую осознала лишь через много лет.

На следующее утро в ответ на массовые изъявления признательности дама объяснила, что всё правильно, она знала, кого приглашать для изгнания бесов из писательских тумбочек – это не просто её хороший давний знакомый и, так сказать, личный священник, а он в курсе абсолютно всех проблем, так как закончил вот этот вот литинститут. Я вспомнила элегантно-уверенное устремление вчерашнего попа к кухне вдоль тёмного коридора и первый и единственный за два года раз полностью поверила даме. А дама трезво и буднично объявила, что священнический визит нужно оплатить. Скинемся по трояку. Как на водку.

Вологда, Кувшиново, 2002