Текст и фото — © Татьяна Тайганова

Бывает, говорят бывалые.
Феерическое, говорят бывалые, зрелище.
Но — лишь несколько мгновений. Бог сказал своё и ушёл.
Бог сделал своё дело.

Три десятка усадеб. Одна корова, одна коза. Десяток овец на всю деревню. Кур не держат уже — почему-то дорога оказалась даже эта бросовая живность. Поросятами не визжит и не чавкает. Гусей отродясь, похоже, Марьинское вообще не знало. Хотя вырытых ещё до революции по суровому наказу пресловутой помещицы Марьи прудов и прудиков почти столько же, сколько бывших хозяйств — гуси б трескались с жиру. Она же и дерева сажала — повымерли уже и попадали, голо. Она же и конюшню в этой деревне держала большую — картошка и по сей день в том месте родит, несмотря на серозём. Нет, не брошенная деревня. И не мёртвая — Вологда ж вовсе рукой подать, через реку же Вологду, — пригород наше Марьинское, можно сказать. Точка от вполне действующего совхоза.
Больная. Небытием больная.

Эвтаназия. Медленная и необратимая.

…Дурдом вологодский другая помещица ваяла. Наваяла по всем правилам — место под него искалось как воду ищут. Освятили, часовню поставили — где-то в архивах моих есть скан со старого дореволюционного снимка этой самой часовенки. Известна была эта психлечебница на всю Европу — в ней проводились международные конференции или как там этот обмен опытом тогда назывался.
Дураков меньше не стало — земли здесь плотью безвоздушной тяжкие — то глина, то глухой песок; живородящий слой в огородах, где не одно поколение навоз урывало, едва на лопату. Глубже — серая, золистая, столетиями выжатая до пустоты земля, не ведавшая света. В ней ничего не растет, совсем.

Лишь на своей Фазенде я поняла, что, как вода Живая и Мёртвая, так и земля — живая и мёртвая.

Это потрясающе — земля не вечно живая. Кто бы мог подумать, что то, что под ногами, что — всему опора, тоже смертно…

…Граждане городов, да не будете вы, не сможете есть ни шампуней, ни памперсов, ни ароматизированных презервативов, ни импортных унитазов. Когда-нибудь и у вас отключат свет и воду, и горячую, и холодную. И окажется, что важен презираемый ныне примитив. Что обеспечивают жизнь только лопаты-грядки-колодцы. Что не «образование» до зарезу нужно детям, а хоть какое-то здоровье и элементарная картошка-свекла.

И придется тогда копать землю, а земля-то умерла…

Полуболота-болота по всей области, что-то они делают с людьми — сознание не столько мутят, сколько усыпляют… Изолировавший себя, уходящий в глину, оседающий скудный Эдем.

Потрясла меня в юную бытность картина «Христос в пустыне», Крамского либо? — ошибаюсь, так простите, я уж забыла всё общекультурное давно, легко, и без сожалений.

Картина в Третьяковке — мама в своё время немало сил приложила, чтобы образовать из меня, природно-биологического дикаря, в рамках цивилизации что-то соответствующее природным же моим данным. Вывозила в Москву, чтобы я узрела достижения человечества.

И вот — стоим мы с мамой перед этой Пустыней чуть не в стену моей комнаты размером. Серый цвет, охристо-скудный свет. Христос — вполне нормальный, сильный, людской. Только необходимое в нём, ничего сверх потребного — ни красоты физической лишней, ни национальности какой бы то ни было — крепкий, умный человече, сухой, жилистый, много пахавший крестьянин; лицо собранное, уставшее, спокойное. Сидит, в удобную мешковину облаченный на диком камне родственным валуном. Размышляет что-нибудь «умом Россию не измерить…»

Мне лет шестнадцать-семнадцать, религиозных потребностей нет, мистические были всегда, но это врожденное, потому ничему ни такому, ни этакому значения не придается.

Смотрю-вхожу, не могу понять:

— Мама, почему ж — «в пустыне»?

— ??

— Ну какая же это пустыня, мама! Седые травы да горизонт. Обычная осенняя загородная плешь. Пустыня-то — где?

Мама смотрит. На меня, на картину. Начинает тихо смеяться.

— А что, по-твоему, «пустыня», Таня? Барханы, дюны и миражи?

— Да!

— Вот это и есть пустыня.

…Русский художник и не мог ее увидеть иначе. И был прав. Что поняла я аж тридцать с лишком лет спустя.

…А с каких бы, думаю вот, щей так врезалась в память картина? Мне тогдашней?

…А вот с таких — знаем мы. Всё мы про себя знаем.

«Материалистов» нет и не было в живом роду на земле.

Не только роду человеческом — во всякой твари.

* * *

После Челябинска — Вологда.

После Челябинска я полагала, что долго ничем не впечатлюсь — ошиблась. Тихий даунизм и еще более тихое глубинное пьянство — душевнобольных много. Они — тогда — были мне, только-только сменившей среду обитания, очень видны.

* * *
Один из первых послепереездных вояжей в Кувшиново — родимый двадцать третий автобус от городского вокзала. Зима, мокро-холодно.

Сижу, вперив промерзший зад в кожаное место. Передо мной тоже сидят — женщина, пожилая в среднем, в остальном вообще без возраста. Ма-а-ахонькая. В карман сунешь — в подкладке потеряется. Личико странненькое — то ли пусто оно до исподнего дна, то ли просветленное в собственных сумерках.

Бывает, — думаю, — что ж…

Смотрю по странненькой соседке по ней же ниже — а она не просто ликом странная, она еще и ногами босая.

Ножки малые, почти детские, прямо в автобусной слякоти и зиждются.

У меня в переносице начинает шуршать, ибо ножки эти чумазые тоже лик.

Ничем внутри себя не жмутся — шли-шли — пришли. Пока прочее тело сидит, они привычно его терпят.

Щиколотки сини, ногти черны, пятки пешим ходом обуглены.

Озноб меня пробил.

— Что ж вы так-то?.. зима...

— А хожу, — легко отзывается женщина.

В заавтобусных круговых горизонтах — минус двадцать с лишком.

— Не холодно?

— Когда носки надеваю. Шерстяные.

Еще не холодно, стало быть.

— И?...

— ..Хожу.

Улыбается.

А лицо неизменно то же — странное. Пустое и со светом — сразу.

— Зачем?

Улыбается.

— Бог велел.

Мальчик, подросток — в том же маршруте, на переднем сиденье, с мамой. Сидит себе тише воды ниже травы. Перекладывает вязаные салфетки — ручное коклюшечное кружево, местное бабье ремесло в подмогу кое-какому бюджету — с одного колена на другое. И обратно.

Положит — погладит. Погладит — положит.

Мать, отстраненно-спокойная, ничего не ждёт.

Едут.

Девочка, совсем малая, лет четырех, хорошенькая, личико сливочное, а зрачки трясутся. Бьются мелкой дрожью, без малейшей паузы, — видно, что так всегда, вот так и родилась, так и живет, так и нормально…

…Что же за тик такой страшный у ребенка? Почему никто ничего? Как можно терпеть это?

Тоже с матерью. И тоже — едут.

* * *

В одном моем только Кувшиновском подъезде — дом для медперсонала психушки — два юноши-дауна и один пенсионный алкоголик, тоже с отклонением, которое понять не могу, но остро чувствую, когда прохожу мимо.

Через пару годков к соседу алкоголику присоединился второй. Такой же.

Еще через год — третий.

Душевнобольных в одном только моем подъезде было двое.
Пили в каждой семье, тихо и обыденно. Так заведено.

Заначки прямо в почтовых ящиках, ибо всё давно без замков.

* * *
В транспорте, на улицах — никогда никаких взглядов в сторону странных.
Странных много.
Без «Маяка», без Течи, без Чернобыля — урождённо такие.
Терпимость? равнодушие? — ни то, ни другое. Терпение.
Само пришло — само уйдет. Ничего не надо делать. Всё пусть само себя решает.
Не мешать и не вторгаться. Не требовать. Не надеяться.
Просто — перемогать жизнь.
Переможение жизни.
Это и была моя Вологда.
Или шире.

Со времен Ренессанса каждое произведение искусства работало над темами, достойными эстетического выражения, концептами художественной ценности — ставя перед собой новые вопросы, осмысливая новые техники стили живописи и ваяния, новые гармонии и консонансы в музыке, осваивая необычные жесты и привычки, разные жанры и критерии качества.

Вместе с этим, инициативу по теоретическому приложению концепции искусствак лежащим абсолютно вне художественного поля видам деятельности, в рамках эстетики ежедневного проявили философы вроде Дэвида Беста, Вольфганга Уэлша, и Льва Крефта, предложив воспринимать спорт как вид искусства.

Эстетики феминизма также защищали включение в поле эстетики видов чувств помимо привычных зрения и слуха, которые также могут способствовать созданию эстетического опыта — например, вкус (Кэролин Корсмейер) и запах (Эмили Брэдли).

Полгода преследовало чувство оглушенности, будто жила, не приведи Господи, в окопе под артобстрелом, и он вдруг в мановение иссяк и ничего не стало.
Привыкла, теперь вижу и эту тишину.

Сейчас зрение мое сфокусировано иначе, земля и ее Дом приняли и научили видеть то, что невозможно понять в комфортных условиях городской жизни.

* * *

Издёрганная, измочаленная тяжким переездом и неразрешаемыми никак глубокими семейными проблемами, вскидывалась по промзонной привычке кого-нибудь ответно отлаять в переполненном транспорте — на меня удивленно смотрели. Созерцали — никто не спорил, но и не помогал. Моё присутствие перемогалось Средой как и все прочие случайные помехи — со смиренным равнодушием.

Помню, как однажды с превеликим изумлением попала в пустой свой долгожданный Двадцать Третий, быстренько укоренилась в сиденье на задней площадке, освободив руки от двух непомерных авосек. Автобус тряхнуло, полиэтиленовые авоськи взорвались помидорами-яблоками, яблоки засеменили вдоль прохода — живенько так, прямо до шоферской кельи.

Боковые по прочим сиденьям женщины наблюдали ожившие яблоки с интересом.

Не подняла, не прихватила ни одна.

Я ползала по брыкающемуся полу, собирая урожай, до следующей остановки.

На сбор урожая и мои четверячки вдоль прохода смотрели с тем же ровным интересом.

Яблоки пришлось складывать в подол — мешок-то скончался. И так, в подоле, и относить до предательского сиденья.

Смотрели с интересом.

Выходила в Кувшиново я ещё интереснее — с задранным-то подолом во встречный поток дачников.

Эххх…

Через год вологодского Эдема я, с неограниченным запасом душевного динамита, затихла.

…Через два лаяться в давках и очередях перестала.

…Через три научилась обходиться малым, и очереди выпали из бытия.

…Через десять потребность в общении высохла.

Но если у кого в автобусе порвется мешок и яблоки побегут на волю, я обязательно… И отдам свой мешок.

…Еще года три — перестану срывать боль даже на себе.

И начну запасать шерстяные носки.

…Через пять — Бог велит, и я пойду.

* * *

В океане, говорят бывалые, есть Зелёный Луч.

Он есть несколько мгновений.

Он вспыхивает, когда Солнце ухает в бездну Вод.

Вспыхивает на миг, преображая сущее.

Бог являет свой зеленоокий взор миру.

И мир погружается в его единственный зрачок.

На одно мгновение.

Я нашла его в Марьинском.

Только не Зеленый он здесь, а Багряный.

А в остальном — такой же. Являет мгновение, простирает его над российской Пустыней, над скудным серозёмом, над пустыми курятниками и многогорбатыми бабками, на колодцем с цепным ведром, над моим кошачьим сараем, над грядками, над их сорным отсутствием, над лопухами и тучными стадами осота — надмирный всплеск Зова.

И я бегу в Дом за камерой, бегу, откинув лопату и запинаясь о вёдра с навозом и сором; панически и судорожно стаскивая назёмные перчатки с промерзших пальцев; а ведь надо руки отмыть, чтоб в джойстик не прополз песок; надо уцепить за ремень камеру, изолированную от кошек, из закрытого ящика; надо настроить режим-фокус-экспозамер — надо успеть.

Я никогда не успеваю.

Вбежав в Дом из злато-багряного хорала, выбегаю уже в затихающее эхо багрового канона, в последний песенный выдох.

Луч всегда приходит внезапно. И никогда не ждёт.
Бог сказал своё и ушёл.
Бог сделал своё дело.

Вологда, дер. Марьинское, 2007 год